Донецкий даршан

«И когда мы плакали,
Когда мы вспоминали Зайон
И как нам спеть песню Короля Альфа
На этой странной земле?»
(Из песни ямайских растафари)

Санскрит – язык пустотно-многозначный. Каждое слово имеет достаточно «места», чтобы повернуться новой гранью в зависимости от контекста. Даршан (от слова «дарш» — «смотреть», «видеть», «созерцать») – это и реальное смотрение на что-либо, и медитативное созерцание святых и святынь как сакральный акт, священнодействие, но, также, и мировидение, мировоззрение, миропонимание (поэтому индийские философско-религиозные системы и называются даршаны). То, что приковывает наш взгляд (прежде всего внутренний), «заставляя» концентрироваться на чем-то значимом для нас, вглядываться в это нечто всем своим существом – это и есть даршан, процесс, который нас кардинально меняет. Мы буквально семантизируемся объектом концентрации и уже мыслим его категориями, «поем его песни». Даршан – это творческий акт самопознания и катарсиса, базовая основа нашего самадхи. И здесь важна уже не сама точка всматривания, а мы сами, так как эта точка уже внутри нас. И, таким образом, мы уже становимся даршаном.

Город тоже может быть зоной пристального «всматривания», а, значит, и «переселения» в наш внутренний мир. «Благодаря ностальгии я снова нахожу сокровища», — писал в своих дневниках М. Элиаде. Это особое состояние он называл «онтологической ностальгией», которая позволяет приблизиться к богам и присоединиться к Бытию. По его мнению, ощущение ностальгии как особой утраты порождает стремление вспомнить, вернуть идентичность. Поэтому возвращение в прошлое через реконструкцию его разорванной ткани приобретает особый смысл самоидентификации.

Скульптура Георгия Беро, бульвар Пушкина, Донецк

Каждый город – это особый многомерный метатекст, который можно читать линейно как свиток или всматриваться в бесконечную глубину одного иероглифа, пытаясь постичь полутона всех его смыслов. Мне всегда был ближе и понятнее язык чаньских пустотно-белых полотен Ван Вея, а основным методом чтения иероглифов я считаю особый даршан – созерцание пространства между знаками и облаками мыслей. Наверное, именно поэтому в моем прочтении донецкого городского метатекста есть любимый иероглиф для созерцания – бульвар Пушкина, место странное, даже мистическое, своего рода портал в иной мир (а может и в мир иной). Моя память хранит различные культурные слои нескольких исторических эпох, которые проступают из небытия, когда я кисточкой «онтологической ностальгии» смахиваю напыление агрессивной современности и вижу тени тех, кто жил бульваром 20–30 лет назад. Это были люди разных миров, но моему свидетельствующему сознанию особо мил один мир – мир «городских сумасшедших», цвет «третьей культуры».

Скульптура Георгия Беро, бульвар Пушкина, Донецк

Свой уход из советской реальности эти «бродяги дхармы», гностики периода развитого социализма начинали с Индии, открывая для себя веданту, переписывая от руки все 13 классических упанишад – от «Чхандогьи» и «Брихадараньяки» до «Кены» и «Мандукьи». Они практиковали йогу и дзен-буддизм, добывали даосскую «пилюлю бессмертия» и постигали тайны тариката маулавийя, проходили посвящения в тантрические садханы и погружались в сновидения по Кастаньеде. Как писал А.Ровнер, «по выражению лица можно было угадать антропософа, последователя Рудольфа Штайнера, который с придыханием говорил: «Доктор сказал…» или «Оказывается…» — после чего излагалась какая-нибудь сногсшибательная идея о том, что делает человек через миллион лет после смерти или как все происходило в лемурийскую эпоху, какие духи тогда были, какого цвета и какие у них были коготки». Можно добавить, что легко определялись по отдельным признакам и последователи Кришнамурти, и гурджиевцы, сторонники Рамакришны и почитатели Судзуки. И, конечно, восторженные адепты Ауробиндо Гхоша, вечно влюбленные в Мать. Это был причудливый мир учителей и учеников, движений, концепций, практик и просветлений. Странная и милая смесь Порфирия Иванова и Бхагаван Раджнеша, загадочный и пьянящий коктейль из Бодхидхармы и шаманизма, Вивекананды и оккультизма. Мой любимый Руми писал в «Маснави»: «Прежде, чем в этом мире появились сад, лоза и виноград, наши друзья уже были пьяны вином бессмертия». Это и о наших бульварных пилигримах, искавших свой Священный Грааль (кстати, именно на бульваре Пушкина и было дано откровение одному местному гуру, что Грааль, эта «Чаша Жизни», находится именно в Донецке, где-то под нашими ногами).

Все эти люди были духоведами, знатоками измененных состояний сознания. Они искали тайные смыслы в бутылке кефира, пили сому на кухнях Донецка и добывали мескалино из домашних кактусов в трехлитровых банках из-под березового сока. Это было донецкое подполье, местный андеграунд, гольфстрим «третьей культуры». Здесь были сыроеды, поклонники «тибетского гриба», мужчины, путешествующие в астрал, и одинокие дамочки с Рерихом в сердце и махамантрой по воскресеньям. Особенно радостно было видеть в едином братском союзе инопланетян с Сириуса, пришельцев из Шамбалы и стройные ряды юных бодхисаттв, которые, сидя на полу, внимали откровениям «православных старцев», ходивших почему-то в китайских кедах на босу ногу. Это была реализованная мировая гармония.

Скульптура Георгия Беро, бульвар Пушкина, Донецк

И все эти сказочные существа что-то творили, какую-то «нетленку»: стихи, пьесы, сказки, картины, сны и самих себя. Уже упомянутый мною А.Ровнер писал: «Мы понимали, что искусство растет из мистических корней. Оно не является социальным придатком, как учили Маркс и марксизм, и не сублимацией наших сексуальных позывов, как учил Фрейд». Так и хочется сказать «Аминь». Все эти люди творили город и были городом, а их искусство вырастало из бульвара. Да, они жили в своем мире, камерном и химерном, но по-своему эмоционально открытом и честном. Этот мир имел свои пересечения с Донецком в пространстве между Кальмиусом и ставками, но особенно на бульваре Пушкина. Именно там молодой мэтр и уже бодхисаттва Сергей Самаров, весь в теплом донецком сентябре, прочитал свои стихи о городе автору эссе в далеком и уже почти нереальном 1981 году:
«В позабытых забоях
Слежавшийся угольный пласт
Не добыт, но разведан,
Веков отпечаток хранит.
И в разломе пласта
Отшлифованный временем глаз
С мезозойскою розой
В одной колыбели лежит.

И рудничный сквозняк
Полусплющенной крепью двоя
Рудокопа на царство
Венчает пастуший рожок.
Терриконные груди
Вздымает большая земля,
И полощется в небе
Лазурно-зеленый флажок.
Антрацит пресловутый
Повылизан детской рукой
Этот город возник
На костях первобытной эпохи
Казнены терриконы
Для жизни в черте городской
Толчея, вавилон
Через сердце степные дороги».

Этого легендарного донецкого гуру уже развеяли пеплом над ставками, но в моем ностальгическом даршане он шагает с посохом по бульвару, весь открытый смыслам и стихам.

Скульптура Георгия Беро, бульвар Пушкина, Донецк

«Род проходит и род приходит, а земля пребывает во веки», — сказал Екклезиаст. И на бульваре в третьем тысячелетии центральное место заняли не менее мистические и химерные существа и символические лингамы – скульптурные творения, которые, как мне кажется, были семантизированы ушедшими тенями прошлого. Что-то есть в них от элиадовской онтологической ностальгии. На оазисе бульвара, зажатого песками магистральных улиц, эти образы уже живут жизнью полноправных хозяев вечно изменчивого городского ландшафта. Здесь и сказочные существа из пушкинских произведений, и первобытная архаика курганов, и гимн женщине, отяжелевший в камне, и украинская степь с ее неповторимым очарованием. Но центральная часть моего даршана – это монументально-декоративные скульптуры Георгия Беро, воплощающие символы донецкого края: уголь, металлургию, науку, культуру, архитектуру и спорт. Из этих шести композиций гениальный художник сумел создать особый текст, в котором есть не только современность города, но и очаровательный коктейль из его прошлого и будущего. Используя шамот, кованую медь и цветное стекло, Георгий Беро, человек, которого я искренне люблю, сумел поселить ускользающие тени в свои сказочные замки. Его понимание бульвара в сердце Донецка – это порождение новых фильтров, отвечающих новой ситуации, которая задается не только обновленным метатекстом города, но и жизненными условиями нового тысячелетия. И это всегда порождение иных текстов, или, говоря словами Хайдеггера, проектирование, забегание вперед себя. И процесс этот не только и не столько гносеологический, сколько онтологический: понимание смыслов – это, как утверждает В.Налимов, всегда овладение ими, осуществляемое путем распаковки истинно заложенного в мироздании. В этой системе представлений понимание и творчество становятся синонимами. Постигнув в озарении свой город, Г. Беро воплотил свое видение, свой особый даршан в своих скульптурах, что приковывают взгляды новых поколений, текущих через бульвар. Его душа украинского грека, впитавшая ароматы донецкой степи и смыслы своей неслучайности на этой благословенной земле, давно живет по вечным законам Любви. (Отметим здесь, что природа смысла еще недостаточно раскрыта в парадигме нашей культуры.) И неслучайно именно скульптурные композиции Г. Беро и его семьи уже привлекают внимание в новой точке моего донецкого даршана – в Музыкальном парке возле «летающей тарелки» стадиона, уравновешивая миры и времена и открывая новый портал за вуаль «прекрасного далёка».

Скульптура Георгия Беро, бульвар Пушкина, Донецк

Но бульвар с вечными чернобривцами, которые никогда ему не изменяли, мне кажется, всегда будет главной медитативной темой в этом самом мистическом городе на восточном краю моей Украины. Перефразируя Альфреда Жарри, можно сказать: «Места, которые мы любим, возобновляют истинную Субботу». Во всем городе может быть любой день недели, но на бульваре Пушкина для меня всегда Суббота, где отдыхает моя душа.

• И.А. Козловский, президент Центра религиоведческих исследований и международных духовных отношений, президент Донецкой областной общественной организации «Центр Дискавери»
• Эссе из книги «Метафизика Донецка»
• Фото: Андрей Бутко