Мы заканчиваем публиковать материал Леонида Санина о шахтерсокм поэте Николае Анциферове. Сегодня четвертая часть.
Приглашение в газету
Макеевская орбита, конечно, хороша, но в ней замыкаться было бы неправильно. И я как-то посоветовал ему поехать в редакцию областной молодежной газеты «Комсомолец Донбасса», где у меня были свои друзья:
Николай Анциферов. Фото из статьи «Степаныч». Газета «Литературная Россия» от 31 октября 1980 г. Автор Олег Дмитриев
— Попытай счастья. Не век же тебе в нашем уважаемом «Макрабе» печататься. Пора выходить и на областную арену. К тому же там и наш человек есть — Виктор Соколов, он ответственный секретарь там. Так что дерзай…
Он послушался. Он поехал. Он вернулся радостный и переполненный выше макушки счастьем. О том и позвонил мне вечером:
— Приняли стихи, будут печатать! Спасибо за совет!
— Поздравляю, Коля. От всей души поздравляю. Молодец. Давно пора тебе так… В этих вещах будь посмелее. Понял?
— Понял. Учту!
— Вот это ответ, достойный зрелого юноши.
— Ладно, ладно,-поскромничал он.
Я ему напомнил и о рукописи:
— Ты догадался отвезти сборник в издательство?
— Пока набираюсь храбрости.
— Это, брат, никуда не годится. Не медли с этим. Страна должна знать своих поэтов.
Он засмеялся:
— Звучит убедительно. Я сейчас заступаю вторую смену. А когда перейду Y ночную, обязательно отвезу рукопись.
Потом он чаще стал бывать в областном центре, нашел себе там новых друзей, его принимали великолепно. Николай имел очень общительный характер, к тому же он был преотличнъм собеседником, рассказчиком. Слушать его, разговаривать с ним — одно удовольствие. Потому-то и оценили его в Донецке очень быстро. В «Комсомольце Донбасса» у него со многими завязались приятельские отношения. Он был ко двору.
Однажды вечером он пришел ко мне в редакция. У него был оза-боченный вид.
— У тебя неприятности? — спросил я, увидев его таким, не обычным для каждого дня, каким он бывает весьма и весьма редко.
— И приятности и неприятности, — ответил он серьезным, ему же свойственным, тоном. Значит действительно у него что-то важное и неотложное.
— И неприятности и приятности? Сочетание, скажем прямо, зага-дочное. Редкое. Но ты раскодируй.
— Сам не знаю, честно говоря, или радоваться или печалиться.
— Чем раньше скажешь, что к чему, тем раньше получишь от меня ответ.
— Был я в «КД».
— Догадываюсь. И тебе дали трудный заказ?
— Не угадал. Но к разгадке близок.
— Тогда понятно. Выдвигают тебя на Сталинскую премию.
Тут Николай громко рассмеялся. Вместе с ним смеялся и я. Мы вместе одновременно вспомнили комический случай, который, как в таких случаях пишут имел место не так давно. Смешной — это точно. Хотя для кое-кого мог обернуться крупными неприятностями.
Пару слов о нем. Из нашей редакции пошел в разные концу города слух Его, — сейчас это можно говорить открытым текстом, — пустил тогдашний зам.редактора Филипп Николаевич Шиянов. Легкомысленно, шутки ради, он утром принес весть, что сам слышал по радио, что прозаику из Макеевки Петру Никулину и поэту Михаилу Фролову присуждены Сталинские — в ту пору очень модные и очень престижные премии.
Слух с быстрой молнии понесся по городу. В парткоме метал-завода, где в многотиражке священнодействовал литработником Михаил Афанасьевич, на бюро рассматривался вопрос, как достойно отметить такое выдающееся событие, как улучшить поэту-лауреату жилищные условия.
Сам Михаил Афанасьевич уже принимал поздравления — в редакцию «Кировца» то и дело звонили и требовали к телефону Лауреата. И он гордо принимал причитающиеся ему поздравления.
Приняли его и ребята из «Макраба». Не очень щедрого на угощения и скуповатого поэта, что называется, «раскололи» основательно, заставив солидно раскошелиться в ресторане «Металлург». Там лилось, понятно, «Кахетинское», «Шампанское»? Лауреата поздравляли.
Разоткровенничавшись, Михаил Афанасьевич сказал:
— Я эту премию ждал давно.
Кто-то упомнил Петра Никулина с его повесть»: Тебя, Миша, понятно. Но за что, скажи, этому чудаку дали? На это лауреат мягко прореагировал таким образом: Да, Пете, пожалуй, рановато…
И все, как один,-Петю почему-то недолюбливали у нас, — с этим согласились.
В горкоме партии тоже день был насыщен событиями, связанными с приготовлениями к чествованию сразу аж двух Лауреатов Сгалинской премии. Для города это, понятно, такая честь самая высокая.
Только на следующее утро все стало на свои места — никакой премии, никаких лауреатов. Все поняли, что это розыгрыш. Крупный, масштабный. Горком, естественно, явно околпаченный, принялся расследовать факт опростоволосивания. Взоры партработников-аппаратчиков обратились в сторону бедного «Макраба». Первой была названа почему-то моя фамилия. Дескать, это его проделки. И гореть бы мне синим пламенем на горкомовском костре в виде внеочередного бюро, не будь я уже второй месяц в областном центре на учебе. От обвинений меня отказались. Принялись шестерить других. Предлагали всех, кроме… Шиянова, который в свое время доблестно нес службу в том же горкоме партии, после чего пришел к нам…
На бюро потащили нашего редактора и Леонида Полянина, что возглавлял «Кировец», и, будучи его редактором, принял активнейшее участие в подготовительных операциях по предполагающихся чествованиях подчиненного ему по службе Лауреата, и, само собой, несчастного Петра Никулина /за компанию/. Фролов был беспартийным. Его оставили в покое.
Обвинение пред»являлось для тех дней очень строгое: дискредитация имени товарища Сталина. Кара могла быть тяжелой. Но никак не удалось установить, от кого пополз слух о макеевских Лауреатах, и приглашенные на бюро товарищи отделались выговорами. Нужно же было кого-то наказывать…
Город потом от души смеялся над лихой шуткой, над редакционным розыгрышем, и смеялся еще долго.
Мы с Николаем в тот вечер, когда он вернулся из областного центра со своими «приятностями-неприятностями» опять же рассмеялись» когда я предположил, что его выдвигают на Сталинскую премию.
Отсмеявшись, Николай посерьезнел и сказал:
— Меня приглашают в «ВД».
— С чем, Коля?
— Со всеми имеющимися у меня потрохами.
— То есть…
— Берут литературным работником.
Я тут же протянул ему свою руку, а он мне свою:
— Это первое, что я могу тебе сказать, — услышал Николай от
меня.
— И не раздумывай и не тяни резину. Соглашайся. Завтра же едь в редакции и оформляйся в штат.
Он повеселелый качнул неопределенно головой, почесал свой сократовский лоб:
— Попервах и я так точно отреагировал. А потом…
— А потом ты вспомнил шахту, товарищей дорогих по забою и подумал иначе.
Глаза его распахнулись шире обыкновенного:
— Откуда знаешь? Я же этого еще не говорил.
— Так это от того, что мы давно уже общаемся с тобой. И я могу теперь даже предположить, что ты станешь предпринимать в той или иной ситуации. Элементарно, брат.
— Но мне не легче от твоего провидения. В муках я сейчас.
— Он в муках( Люди, я сейчас грохнусь в обморок. Он в муках. Ему выпадает такой шанс. Его приглашают, точнее тянут за рукав в редакцию, а он, как этот самый — придумайте кто именно — упирается, мотает головой… Коля, да ты что!
— Легко тебе утешать меня. А ты рассудил о том, что я расстаюсь с шахтой? Навсегда. Это же для меня трагедия.
— Или кажется таковой. Брось в таком плане и рассуждать. Шанс используй. Без раздумий. Парень ты молодой. В редакции чаще будешь ездить по области, по тем же шахтам. У тебя раздвинутся горизонты, ты больше узнаешь жизнь, людей… Он раздумывает! Другой бы на твоем месте и минуты не стал раздумывать. Уже сегодня бы двинул в командировку в Горловку или Енакиево.
— Почему туда?
— Ну там шахты. Мог бы и в Снежное, Чистяково, Катык. В кашу с тобой Макеевку. Ого какая перед тобой география! А ты…
Он еще раз почесал широкий лоб, на котором появилась испарина:
— Мда. Головоломка.
— Ты ее просто-напросто сам продумал, Коля.
— Да, нет, ошибаешься ты. Это же нужно по живому резать. Не могу себя представить в иной обстановке: как вести, что делать, как держаться. На шахте все ясно, все понятно. Все свои, все близкие. А там… Все народ незнакомый…
— Напрасно ты делаешь трагедию из выеденного яйца. Привыкнешь, втянешься, найдешь друзей. И все будет в полном порядке.
— Так стало быть, советуешь?
— Иди, не прогадаешь…
— А если из меня дрековый газетчик получится?
— Вернешься на шахту.
— Побитым псом?
— Ну зачем же так, Николай? К тебе там уже присмотрелись, уже изучили. Котов в мешке редакции, как правило, не берут.
— Ладно, убедил. Буду менять профессию.
Николай меняет профессию
В свои двадцать два года Анциферов пошел в «Комсомолец Донбасса». И напрасно раздумывал, страшился. Там он был принят с распростертыми объятьями, Писал метко, писал бойко. Чаще всего о том, как живут, дают уголь, отдыхают, дружат, любят, обзаводятся семьями молодые шахтеры. Были зарисовки, замахивался на очерки, не гнушался информаций И всякий раз находил иной поворот, по-своему решал тему. И писал стихи. Их печатали без правки и задержки. Стихи
Коли полюбились молодежи нашего края. Он выходил на новую орбиту, расширяя круг читателей и одновременно доставляя удовольствие большому количеству людей. Это не «Макеевский рабочий» с его тридцатитысячным тиражом. «КД» расходился по области, имея тираж в несколько раз больше. Аудитория шире. И слава полнее.
Что ж, большому кораблю — большое и плавание.
Год спустя я ушел из родного «Макраба» — меня перевели в республиканскую молодежную газету «Сталинское племя» /позже — «Комсомольское знамя»/ и я стал чаще бывать в «КД», чаще видеться с Николаем Анциферовым. К тому времени он уже окреп, приобрел опыт, кое-чего узнал, многому научился. С его умением быстро охватывать газетные премудрости ему это не составляло большого труда. Из него уже вырисовывался хваткий, цепкий, держащий нос по ветру комсомольский журналист. Он быстро находил тему, быстро собирал материал, так же быстро писал, нес написанное на машинку, потом в секретариат. И то, что он сдавал, не задерживаясь, печаталось. Ему давали «зеленую улицу». Его материалы тормозить никто и не пытался — в них ощущалась нужда.
Из него должен бы получиться надежный газетчик. У него обнаружились для этого отличные задатки. Он не был рабом задания. К заданиям относился творчески.
Я свидетель этому. Расскажу о памятном для меня эпизоде, в котором это ценное его качество проявилось прямо-таки блестяще.
Однажды он получил задание от редактора: поехать в Горловку на шахту 4–5 «Никитовка» и сделать очерк о молодом начальнике участка /его фамилия Безродный, имени не помню/, который ко всем своим прочим заслуга был еще и членом обкома комсомола.
Рассказав, как добраться на шахту, порекомендовав, где остановиться, куда пойти, я пожелал ему доброго пути. Веселый, довольный Николай отбыл в очередную командировку.
Он побыл на шахте. Он видел Безродного. Он с ним говорил /и не только с ним/. О о виденном и услышанном соорудил… фельетон!
Понимаете, ехал за положительны материалом /за очерком/, а вернулся с фельетоном. Случай редкий, но встречающийся в нашей практике.
На месте Коля увидел совсем иного человека. Он только приблизился к двери нарядной участка, как из нее буквально вылетел человек в робе и каске со светильником в руках. А вслед ему неслись отборные матерные слова.
Коля опешил, отпрянул в сторонку. Потом приблизился к горняку, что едва не сбил его с ног:
— Что с тобой, друг?
— Да начальник злой.
— И часто он так?
— Может и по рылу съездить! Горячий очень! Да часто, все время.
— Ну а вы молчите?
— Куда деваться? Кормилец же. Терпим.
Мало-помалу все обрисовалось. Безродный завел дикие нравы на участке, из которых мат — самый безобидный способ поддержать порядок и дисциплину среди своих подчиненных. Это называлось зажать в кулаке, не считаясь ни с возрастом, ни с заслугами. Любимчиков не трогал, те были у него в почете. А любил он тех, с кем частенько заглядывал, как тут говорили, в «шинок», ясно, собутыльников.
Вот таким оказался член обкома комсомола, о котором Николаю Анциферову предстояло писать очерк по заданию редактора, которому скорее всего приглянулся Безродный своей представительной рослой фигурой, густым басом, занимаемой должностью /молодой инженер и начальник участка. Звучит!/.
На очерк, понятно, Безродный, как самостоятельно решил Николай, не тянул.
По возвращению домой, как и диктовала ему логика фактов и узнанных ситуаций на месте, Анциферов сочинил хлесткий фельетон, которым вознамерился развенчать дутый авторитет этого, так званого, комсомольского активиста. Фельетон получился смешным, едким, не в бровь, а в глаз. Это ему так и в секретариате сказали и вообще все коллеги, кто читал его. Удача есть удача.
Из секретариата рукопись фельетона перекочевала на стол редактору. Тот решил самолично ознакомиться с материалом.
Я видел Николая, который во время, пока редактор читал его фельетон, как ему казалось, смеясь до слез, ходил курил в темноватом коридоре вдоль двери редакторского кабинета.
Спросил его:
— Волнуешься?
— Да так, — неопределенно ответил тот, пожимая плечами.
— Потом скажешь, как он принял фельетон. Я буду у зама.
Через четверть часа я ушел от зама. И вовремя. Мне навстречу уныло брея не похожий на себя, крайне расстроенный, с удрученным видом Анциферов. Я забеспокоился:
— Коля, в чем дело? На тебе лица нет.
Тот вяло махнул рукой, слабо улыбнулся:
— Лицо-то на месте, но какое.
И с этими словами протянул мне фельетон, который нес в руках. Я взял. Первое, что бросилось мне в глаза, были две жирные черты красным карандашом — редактор перекрестил фельетон, напрочь отвергая его.
Мне это стало непонятным: как же так? Тут же все правильно,
факты, факты и только факты. К тому же, смешно, умно, по-фельетонному изложено. Да такая вещь украсит любую газету.
И в голову мне пришла необычная мысль:
— Коля, хочешь, чтобы фельетон увидел свет?
Он с недоверием и надеждой одновременно взглянул на меня:
— Это же мой труд. И вдруг брак. А я считаю, что неверно.
— Ты считаешь верно. А теперь сделай так. Сними скрепку, возьми первую страницу, убери редакционный паспорт. И отдай машинистке пускай перепечатает. Тут строк не так уж и много…
— И что получится после этого?, — еще не догадываясь о моем замысле, спросил Николай.
— А будет то, если ты, конечно, хочешь, чтобы фельетон был напечатан, я возьму его и сегодня же авиапочтой отправлю в Киев. Там его мгновенно тиснут в моей газете. Контакт?
Николай просиял. И все же я для страховки спросил, чтобы он еще раз подумал:
— Не боишься?
— Чего? — наивно спросил в свою очередь Николай.
— Гнева Федора Семеновича…
В глазах Анциферова появился лукавый азарт:
— Волков бояться/в лес не ходить. Я затратил время, я написал. Так что я хозяин собственного материала. Как захочу, так и поступлю.
— Коля, в моих глазах ты настоящий боец. Поздравляю!
Обрадованный и довольный он отправился в машбюро. Там ему в течение каких-то пяти минут перепечатали злополучную первую стра-ничку, перечеркнутую красным карандашом редактора, не знаю, правда, почему.
А дальше — дело техники. Фельетон мной законвертирован, на нем появилась надпись: «Авиазаказное», Киев…
Через неделю моя газета, напечатала едкий фельетон Николая Анциферова, достав удовольствие ему /и мне тоже/, да наверное и шахтерам участка в Горловке, которым командовал Безродный, раздраконенный основательно и справедливо.
Я ждал бурной реакции редактора. Николай ее ждал тоже. Но все будто бы обошлось. Редактор сделал вид, что ничего не произошло, что никакого фельетона республиканская газета и не напечатала. Правда, со мной он перестал здороваться, легко разгадав, каким образом отброшенный им материал все-таки увидел свет.
Очень сильно я боялся за Колю. Как теперь будет к нему относиться редактор? Спрашивал его несколько раз об этом. Коля отвечал, что вроде бы относится прохладнее прежнего, но терпимо. Смотрит косо.
Снова Колина наивность и тут помешала ему разглядеть настоящую неприкрытую реакцию и что может за ней последовать позже. Не настолько глуп редактор, чтобы тут же рассвирепеть и приказать: пиши по собственному желанию.
Но к этому шло. Неотвратимо и неостановимо. Чаще стал редактор придираться, попутно возвращая анциферовские материалы на доработку — иные он «дорабатывал» по несколько раз, пока они не становились безнадежно старыми, и их он сам бросал в корзинку. Проколов становилось все больше. Я понимал, что редактор теперь постарается отделаться от Николая. И я стал раздумывать насчет того, чтобы спасти его. Начал прощупывать почву в «Соц.Донбассе», но там пока не было вакансий. Но мне обещали.
Николай сам упредил события и связанные с ним неприятности.
Как всегда, — это свойство его натуры — он поступил по-своему, но как сам считал, разумно и верно. Взял курс на шахту. В редакции начал говорить, что без (шахты ему скучно и трудно, что друзья из макеевской «Софии» зовут обратно к себе его.
Ребята уговаривали, просили подумать. Он оставался непоколебим. Я однажды услышал от него такое признание, от которого во мне больно кольнуло сердце:
— Ухожу. Газетный хлеб неплох, но шахтерский лучше, хотя и достается труднее.
Я чувствовал неисправимую вину перед ним:
— Коля, ты меня извини…
— Да ты что! Не боись… Помнишь, как сам говорил мне перед «НД»?
— Не забыл. Потому и прошу извинения.
— Оно ни к чему. Так даже лучше. Мне еще десятилетку надо кончать. Пойду в вечеркою школу. А там подамся в институт.
— Это твердо?
— Если шахтер что-то задумал и считает, что это ему не повре-дит, он не отступит от решения.
— Ясно. И все же… Ты в какой бы хотел вуз?
— Вуз? Страшновато говорить, но признаюсь. Хочу в литинститут.
— О, о! Так это же здорово.
— Ну, если одобряешь, держи краба.
И он протянул свою руку.
Большому кораблю…
Три года Николай грыз молодыми зубами гранит науки, зарабатывая аттестат зрелости и одновременно находясь в той же самой бригаде, из которой он ушел, чтобы испытать себя в журналистике, и в которую он снова вернулся, похлебав кондера из редакционного котла.
А потом отправился в белокаменную и там стал студентом Литературного института.
Начиналась московская глава в его жизни.
Николай учился в специальном институте, где готовят литера — торов-поэтов, прозаиков, критиков. Набирают в него людей талантливых, подающих надежны, а там уже дают им знания, развивают способности.
Там каждый на виду, там быстро определяют кто и чего стоит и какое его ждет будущее. Со в его Советского Союза народ. И представьте, там наш Коля Анциферов не затерялся. Его общительный, живой характер, любовь к шутке, иронии, его чуткое на юмор ухо, открытое, всегда улыбающееся лицо — это все привлекало внимание и сокурсников, и тех, кто был этажами выше. Мало-помалу наш земляк становится любимцем у будущих литераторов. С некоторыми из низ у него завязывается крепкая дружба.
Учился Анциферов хорошо, жадно схватывал преподносимые знания, по-своему их переваривал. Само собой разумеется, налегал на поэзию. Сочинял стихи. Читал их на семинарах, которые вел известный поэт Сергей Васильевич Смирнов, которому очень импонировали свежие, не стандартные, своеобразные произведения Николая. Сергей Васильевич всегда отличал его. Все наверное тут в том, что в манере письма, способах решения темы и склонности к юмористическому восприятию событий и вещей Николай Анциферов был очень близок и к самому Сергею Смирнову.
Знали Колю в институте и как страстного болельщика футбола.
Он сидел перед телевизором, наблюдая за игрой команд, а особенно, если показывали донецкий «Шахтер». Ему приписывают восклицания, которыми он подбадривал мелькающие на экране фигуры футболистов из Донецка: «Шпарь, «Шахтарь»!
Сам тоже принимал участив в футбольных схватках, которые устраивались на площадке рядом с институтским общежитием. Но всегда в качестве судьи. И,как свидетельствуют очевидцы, был при этом предельно объективен и бесстрастен — идеальный арбитр для соперников.
Когда он учился в литературном вузе, его настигла там счастливая весть. В Донецке вышла первая книга — Анциферов назвал ее «Дайте срок». Название многообещающее. Он, как мне помнится, так и хотел ее назвать. Правда, по разным причинам сборник вышел с некоторой задержкой, не зависящей от самого автора и его воли.
Первая книга очень обрадовала и вдохновила Николая. Он охотно дарил ее друзьям по учебе, преподавателям. И, как свидетельствуют очевидцы, он при этом неловко конфузился и говорил: это уже для меня пройденный этап. Имел в виду то обстоятельство, что сейчас, когда он уже кое-чего взял за время учебы и кое-чего узнал от других поэтов, он бы написал о том же еще лучше.
Справедливости ради следует отметить и то, что некоторые сокурсники сочли название книги не лишенным уязвимости. Один остряк по этому поводу изъяснялся таким образом;
— Князь Игорь поет: «О дайте, дайте мне свободу. А вот Анциферов просит, чтобы ему дали срок…».
Но в заголовке ясно просматривается желание автора сочинять в будущем еще лучше. Тут ничего не скажешь против. Звучит, как обещание еще не раз порадовать читателя.
О том же свидетельствовали и вторая и третья книги. Так что все верно — дали срок, согласились подождать, и вот налицо отчет о достигнутом — полновесные, совершеннее прежних, строчки, стихотворения.
Уже в институте Николай Анциферов обращает на себя внимание маститых поэтов. Любопытное замечание одного из ведущих из них — Ярослава Смелякова. В своей статье «Молодая русская поэзия», написанной им в ту пору, есть место, где он отмечает заслуги молодых литераторов, которые глубже и основательнее воплощают рабочую тему. Перечень имен краток. На первом месте Николай Анциферов…
В институтскую пору Николай приезжал в Донбасс — в Макеевку, Донецк. И тогда мы встречались с ним. И он рассказывал нам, как он там учится на поэта, как он там печатается, как выступает перед читателями. Слушать его всегда было приятно. Говорил он в своей обычной манере, уснащая рассказ шутками, ироническими детальками, наблюдениями.
Иногда привозил свежие московские анекдоты. Некоторые из них я помню и по сей день.
Анекдот первый.
Коля спрашивает: ребята, кто скажет, что такое растет, а не видно? Естественно, все молчат — в самом деле, что оно за такая штуковина — растет, а не видно? Молчим и смотрим на Колю, и он спокойно отвечает: материальное благосостояние трудящихся.
Анекдот второй.
Никита Сергеевич возвращается из очередной поездки по стране. Он моет на кухне руки, готовясь к трапезе, а рядом ему услуживает один из помощников — подает полотенце, разговаривает, отвечая на вопросы. Никита Сергеевич, еще полный впечатлений, радостно восклицает: все идет у нас хорошо!.. коммунизм строим! А помощник удивленно оборачивается к нему и спрашивает: Никита Сергеевич, и вы начали анекдоты рассказывать?
Анекдот третий.
Встретились два реабилитированных, пострадавших от репрессий тридцатых годов. Один и спрашивает другого:
— Ты сколько отсидел?
— Десять лет, — отвечает тот.
— За что?
— Да ни за что…
— Э, нет. За ни за что давали пять лет.
Анекдот четвертый.
— Что такое коммунизм? — спрашивает сосед соседа, — я вот все слышу о нем, а понять никак не могу. Говорят, уже он на горизонте. Как это понимать?
Сосед отвечает:
— Понимать очень просто: коммунизм, подобно линии горизонта, по мере приближения отдаляется от нас.
Анекдот пятый.
Встречаются два друга. Спрашивает один:
— Можно тебе задать вопрос?
— Задавай, — отвечает тот.
— Стучать не будешь?
— Ты же хорошо знаешь, что я не стукач.
— Знаю, но на всякий случай.
— Тогда спрашивай.
— Скажи, мы уже построили коммунизм или еще хуже будет? Анекдот шестой.
Спрашивает один друг у другого:
— Скажи, ты не знаешь, какое в Москве самое высокое место? Тот подумал и отрицательно покачал головой:
— Даже не догадываюсь. Скажи.
— Пожалуйста, самое высокое место в столице нашей Родины это Лубянка.
— Почему? — не понял тот.
— Да оттуда Магадан виден.
Помнится, услышав этот анекдот, я спросил у Николая:
— Коля, ладно, ты рассказал этот и другие анекдоты мне. Ну, а если кому непроверенному?
Он хитровато посмотрел на меня:
— Ты что имеешь в виду?
— Да самое высокое место в Москве…
— Я ведь кому зря и не рассказываю. Тут я разборчивый.
— Будь, Коля, осторожен…
— Стараюсь… А хочешь, я тебе не анекдот, а факт из нашей жизни расскажу? Очень напоминает анекдот.
— Расскажи, Коля…
И он поведал действительный случай из жизни его родной «Софии». Там после исторического съезда /у нас все, правда, съезды были историческими/ — но того, который наметил программу построения коммунизма за двадцать лет. На шахте «София» комсорг на радостях заказал художнику огромный календарь, на котором крупными буквами были начертаны такие категорические слова: «До коммунизма осталось…» А далее большой квадрат, в котором ежедневно менялись цифры столько-то лет и дней осталось до заветного срока полной и окончательной победы долгожданного общества изобилия и счастья.
Анекдот да и только!
— Это правда, Коля?
— Сущая. Мне когда рассказали, я смеялся до колик в животе.
Как будто коммунизм — это облигации внутреннего займа. Двадцать лет пройдет и их начнут выкупать. А тут начнут как сыр в масле кататься. Смешные люди… Они верят.
— Верят, Коля. Хотят верить. А ты лично веришь?
— Как в пословице — верю каждому зверю, а тебе, ежу, погожу.
К тому времени у Николая уже было имя. Его печатали в столице. Его печатало родное издательство «Донбасс», он был поэтом, которого охотно принимала всякая /всякая! — это так и было/ аудитория. Он везде буквально через пару минут становился своим. Его слушали с огромным желанием, стихи, читаемые им, нравились людям, и его, как правило, всегда не отпускали со сцены, держа подольше и требуя новых и новых стихов.
Анциферов в нашей русской поэзии становился не последней спицей в колеснице. К тому времени он занимал, после окончания института вполне приличный и подходящий пост — вел отдел поэзии в центральном журнале «Москва»…
Новые стихи Николая становились все совершеннее, профессиональнее. Чувствовалось, что их писала рука человека, знающая толк в тонком деле, каким является поэтическое слово да еще с уклоном в юмор, иронию. Читать его было всегда приятно. Он ни разу, сколько я помню, меня лично не разочаровал, ни единого разу не обманул моих ожиданий. Лично я им восхищался. Он не рифмовал ради забавы.
Он дорожил приобретенным авторитетом, становился более требовательным к себе, стараясь не снижать, а наоборот повышать достигнутый им уровень собственного мастерства.
Стихи его, на удивление простые и незамысловатые, исполнены и жизненной мудрости, и величия, несмотря, что в них присутствовал
смех, веселая тональность. Они относятся к разделу тех, которые от времени не тускнеют, не ржавеют, не покрываются паутиной забвения. Память легко воспринимает их и, раз зафиксировав, потом удерживает продолжительное время. Этому способствует верно выработанная интонация, — она сугубо анциферовская, — отсутствие нарочитости, позы, искусственности — всего этого, губящего стихи, у Николая нет. Что свидетельствует о божьей искре, зароненной в нем от рождения.
Цветок должен был пышно раскуститься и также пышно расцвести. Коварная болезнь, о которой он скорее всего и не догадывался — никогда не жаловался на недомогание, свершила свое дело. Тридцатичетырехлетнего парня, по сути еще молодого, полного жизненных сил, не стало. Николай сгорел, как факел на ветру. Но его жизнь была яркой, он все время набирал обороты — это если иметь в виду его творчество, он рос безостановочно, ни в чем не повторяя себя, все более углубляясь в шахтерскую тему, находя в ней все новые и новые грани и тем возвеличивая труд своих коллег по забою.
Возвеличивая в смысле отмечая все-таки и романтичность профессии. Он не из книг знал шахту, спускаясь в нее десятки, сотни
раз видел и неуютность выработок, грязь, едкую, докучливую пыль видел черные лица, на которых сверкают только глаза и еще можно различить алые губы. И все-таки есть романтика в шахтерском труде.
В чем? Да во всем! Читайте Н.Анциферова /кто не читал/ и убедитесь вы, что это так и есть. К чему бы он там ни прикасался, все приобретало в его показе и весомость, и зримость, и особый смысл, коим преисполнен труд людей, дающих уголь, нужный людям для тепла жилищ, для печей заводов, для той же химии, что творит из него сотни всевозможных диковинных веществ. Без угля этого не сотворишь.
Да возьмите того же «Вельможу». В тесной лавчонке, где и повернуться невозможно толстоватому человеку лаве с крутым падением, забойщик с отбойным молотком или с лопатой, которой зачищает лаву после комбайна, работает лежа. Ну чем не вельможа!
Кто первым увидел горняка в аристократической позе? Да никто. Увидел Анциферов. И на удивление всем так и написал: я работаю, как вельможа, я работаю только лежа…».
А тот же тормозок! С ним спускается шахтер, к нему прибегает, когда захочется перекусить. Что вроде бы необычного тут? Ан нет, и для тормозка у Николая нашлись свои слова:
В нашем крае поговорка Очень к истине близка:
Не бывает хлеб без корки,
А шахтер — без тормозка.
И перед вами сразу картина, вы уже имеете четкое представление, что значит для горняка тормозок. Удачно, крепко, точно]
Так в каждом стихотворении. Мысль, конкретность события, факта, предмета. Следует еще отметить его выигрышную черту — полное отсутствие декларативности, декламации. К чему очень часто прибегают те поэты, у которых жизненного запаса, наблюдений, опыта, зоркости мизерное количество. А сказать что-то хочется. А в распоряжении скудость фактажа. Вот и пускаются в ход общие фразы, словесная, порой очень складно рифмованная, шелуха.
В этом смысле Николай Анциферов, что называется, безупречен.
Стихи у него впечатляющие, емкие, производящие сильное впечатление на читателя любого возраста и любой подготовленности. Их может читать школьник, и академик, рабочий и инженер, мальчик и девочка, юноша и убеденный сединами дед. И каждый из них будет получать от чтения огромное удовольствие.
Таково волшебное качество стихов Николая Анциферова. \’И такова их привлекательность.
Известные о нем
Мастера слова, обычно строгие и требовательные люди к собратьям по перу, как правило, похвалами не разбрасываются. Николай, когда он вышел на всесоюзную арену, никем и никогда не был подвергнут /!/ критике, никто ему никогда не бросил ни в чем упрека. А это самый высокий показатель той ценности его творчества, которую он успел создать. Ее принимают все без всяких оговорок, без исключений.
Мне удалось собрать кое-какие высказывания о творчестве Анциферова. Их я и приведу сейчас.
Десять лет назад известный поэт Олег Дмитриев писал в одном из еженедельников о нем так:
«… вряд ли кто из знающих — пусть даже не глубоко! — творчество Николая Анциферова, не согласится с утверждением, что за короткую жизнь поэт успел сказать свое заметное слово в современной литературе».
А в другом месте Олег Дмитриев пишет:
«Его признавали Александр Трифонович Твардовский, и Михаил Аркадьевич Светлов. Лично слышал не раз добрые слова об Анциферове от Ярослава Васильевича Смелякова.
… Он показал шахтерский труд в его правде: не преувеличивая трудность и опасность и не подслащивая сверхрадужным оптимизмом. .. Самоирония Николая Анциферова, умение тяжелую ситуацию разрядить шуткой — сильные стороны его таланта».
Хорошо, тепло, сердечно, на правах институтского друга писал в свое время /1984 год/ Владимир Гордейчев:
«Творческое наследие Анциферова невелико, но оно прочно входит в современный поэтический актив и обиход. Стихи собрата регулярно включаются в поэтические антологии, печатаются отдельными изданиями в Донецке и Москве, аукаются и откликаются в многочисленных аудиториях новейших литобъединений и литсовещаний».
Встреча с юностью
Для меня великая радость встречать всякий новый сборник Анциферова, что выходит в любом месте. Читаю, перечитываю. Все подряд. Читал прежде, знаю, о чем идет речь, но снова и снова вчитываюсь. И передо моим взором встает, как живой, с лукавой улыбкой на толстоватых губах Николай. Помню его впервые перешагнувшим порог нашей редакции газеты «Макеевский рабочий». Помню его радостного, когда он впервые увидел свои стихи напечатанными…
И всякий раз ловлю себя на мысли, что он все такой же, молодой, веселый, не унывающий жизнелюб и оптимист.
Я всегда читаю с большим удовольствием стихи Николая. Они мне говорят многое. Они всегда свежие, всегда подкупающе доверчивы, вызывают на устах улыбку. Без нее был немыслим Анциферов в .жизни. С ней остались навсегда такими веселыми, светлыми и его стихи.
- Автор: Санин Леонид Иванович
- Газета «Макеевский рабочий». 16 августа 1990 года
- Материал предоставил Геннадий Санин
