Мы начинаем публиковать материал Леонида Санина о Николае Анциферове — шахтерском поэте. Человеке, который не понаслышке был знаком с нелегким шахтерским трудом. Человеке, который неоднократно воспевал этот труд в своих стихах.
Повесть о шахтерском поэте
В нынешнем году [1990 год] Николаю Анциферову исполнилось бы шестьдесят. Время летит с невероятной скоростью. Очень молодым и чело веком, и поэтом ушел он от нас. Но те, кто знал его близко, кто встречался с ним, разговаривал, слушал его, никогда не забудут его округлого липа, веселых, полных лукавства и дружеской иронии глаз, смеющийся рот, его живую, быструю речь, его остроумие и находчивость, его простоватую манеру держаться с собеседником, его неистощимый юмор.
Всего этого у него хватало, этим он был наделен, пожалуй, на двоих, а то и на троих. С ним никогда не приходилось скучать. К тому же он знавал много всяких анекдотов — буквально на любой случай жизни.
Мне же Николай Анциферов особенно дорог. Тем, что мы с ним дружили, часто разговаривали, делились мыслями. Он спрашивал, а я отвечал, и нас тянула друг к другу некая невидимая сила. Мы очень хорошо понимали один одного, и наше общение нам никогда не надоедало. Мы радовались каждой новой встрече.
Я помню то, что с ним связано, все. Его стихи, им созданные, мне знакомы, что называется, из первых рук. Большинство из них я читал еще до выхода в свет. И меня всякий раз удивляла и вызывала во мне восхищение способность Анциферова обыкновенные мало примечательные вещи, события преподносить по-своему, вкладывать в них личное понимание, отчего вещи и события приобретали совершенно новое свойство. Хотя и оставались самими собой, но были уже для других иными. И делалось это с помощью удачно найденного слова, фразы. А как он мастерски обыгрывал, переиначивал идиомы, привычные словосочетания, отчего вложенный в текст юмор усиливался, выигрывал, становился чем-то наподобие стимулятора веселого твоего душевного расположения.
Таким впервые увидел Анциферов автора повествования в момент их знакомства. За рабочим столом в редакции «Макеевского рабочего»
Анциферов был редким, оригинальным поэтом. И в нем чувствовалась колоссальная сила, рассчитанная на долгий век существования в поэзии. К тому же, его самобытность, его профессиональная тематическая привязанность к шахте, шахтерам, заставляли думать о его необычности и недюжинном таланте, от которых всегда получали огромное удовольствие все те, кто либо читал стихи Анциферова, либо слушал его в авторском исполнении, а то и читаемыми артистами эстрады. Ненавязчиво, просто и быстро между Анциферовым и аудиторией устанавливался душевный контакт. Люди с первых строк начинки проникаться к нему симпатией, внимательно слушать, чувствуя, что перед ними свой человек, не мудрствующий, не вымучивающий строки, не философствующий на мелком месте, а говорящий их же языком, но говорящий не так, как все, а по-своему, убедительно, интересно и захватывающе.
Таким его знаю и помню я. Таким его знают и помнят все, кто хотя бы однажды присутствовал на творческом вечере с его участием.
И мне захотелось рассказать о Николае Анциферове более подробно. Ведь то, что известно мне, еще нигде не публиковалось, никому неведомо. Буду говорить о нем, как о друге, ничего не приукрашивая, ничего не убавляя, чтобы таким образом составилось объемное представление для людей, которым не привелось знать его.
Наша первая встреча
Я работал в «Макеевском рабочем», вел угольный отдел. Писал критические статьи о тех, кто отстает, обобщал опыт тех, кто шел впереди. Иногда пописывал стишки. Однажды наш ответственный секретарь Жора Дубля дал мне фотографию и попросил сочинить текстовку-подпись. Снимок шел в номер, посвященный Дню шахтера. На снимке два горняка в форменных мундирах, как сейчас помню, раскуривали папироски, один из них держал пачку «Казбека”.
Подумалось мне: курят, беседуют… Казенный текст не годится. А что если присочинить, мол, вот на фронте бывало солдаты после боя жадно набрасывались на курево. Помните у Шульженко: давай закурим, товарищ мой, давай закурим по одной?
Я обыгрывал эти строки, но придал им горняцкий колорит. Вышло более или менее. Напечатали. Вызывало улыбку.
Где-то через месяц в мой кабинет вошел парнишка в неновой стеганке, в кепченке. Он смущенно поздоровался. И мне бросилось в глаза, что он от стеснения покраснел. Позже я узнал, что у него такой цвет лица обычный. Я подбодрил его, пригласил сесть.
— Что у тебя?
— Да вот принес, — с этими словами гость вынул из бокового кармана ватника вчетверо сложенный тетрадочный лист.
У меня тут же мелькнуло в голове:
«Жалоба на плохое обслуживание в столовой такой-то. Подобные письма, заметки шли в ту пору косяками.
Нет, не заметка, — скукужился я, не подавая при этом вида, — Тут хуже — стихи… Очередное славославие родного отца и вождя народов всех времен». Такие стихотворения тогда тоже шли в редакцию косяками, как плотва на нерест, И уже прикидывал я в уме, как ему повежливее, покорректнее, поаккуратнее растолковать, что стихи — вещь замечательная, а особенно когда стихи хорошие и т.д., и т.п. Так я поступал всякий раз, когда встречался с начинающими поэтами — мне наряду с другими обязанности редактор припоручил и «Литературную страницу», которую я старался регулярно выдавать на-гора, по мере накопления стихов и прозы местных дарований. Свои тискал тоже. Туда же.
Мне стало жаль незнакомого паренька. Ну, чего он тут наворотил? Так, почерк не назовешь каллиграфическим. Но это не беда. Разве Пушкин шел блестящий почерк?
А… Погоди, погоди, сказал я себе, тут что-то не то… Первые строки звучали так:
ДАЙ, ТОВАРИЩ, ЗАКУРИТЬ!
Горняку без этой фразы Дня
пожалуй, не прожить.
Только выехал, и сразу:
— Дай, товарищ, закурить.
Первая строфа буквально потрясла меня. Я, сколько готовил «Литературных страниц» до этого, столько не подписывал «к печати» рифмованных произведений, признаюсь, еще ни единого раза не встречал ничего подобного. И просто, и убедительно. Не скованно, свободно. Не вымучено, льется само и тут же входит в душу.
Я поднял глаза на паренька, он покраснел еще гуще. В его серых глазах отметил боязнь и страх. Очевидно страшится моего приговора.
«Эх, дружище, — подумалось мне, — так бы написали наши, макеевские трубадуры великих дел товарища Сталина. Ты же, черт, талантлив!»
Читаю дальше:
У него в костюме в бане
Папиросы есть в кармане.
Но вот в том-то и секрет,
Что при нем сейчас их нет.
«Да, ей богу же, здорово! Пишет, как говорит, а говорит без всяких вычурностей, без красивостей, без слюнявости… Ну, парень, ты меня удивил. Откуда же ты такой? Чьих кровей будешь?:
Анциферов. Фото Н. Добромыслова
Я скосил глаза в нижнюю часть листка и увидел подпись автора строк: Николай Анциферов. Мне эта фамилия и это имя ровным счетом ничего не говорили. Б литературном нашем объединении та кого вроде бы нет. Откуда же он? Правда, есть адрес. Глянем туда: Макеевка, шахта «София». Ясно, это недалеко. Молодой горняк. И такие стихи!
Иду дальше:
Как положено, на славу,
Потрудился нынче он,
Сверх задания из лавы
Угля дал немало тонн.
«Здесь слабовато — на славу, потрудился, сверх задания, угля дал… Но все-таки простимо, бытовая интонация, но что любопытно, не выпирает чужеродно, а вписывается в языковую ткань. Не вызывает внутреннего протеста, не отторгается сознанием. Будто так и надо… А что дальше там?»:
И ему в минуту эту После смены трудовой Закурить милее нету По дороге к ламповой.
Это от души, и подмечено тонко. Наверное и сам, Коляша: курец, да еще и на себе испытал подобное состояние, пробыв смену в шахте. Но пойдем дальше:
Ведь поверьте, что шахтеру —
Будь он старым, молодым —
Слаще меда в эту пору
Папиросный горький дым.
Тут ничего не скажешь, молодец и только! Сработал здорово. Удачно обыграно — «слаще меда» и «горький дым». Чувствует ритмику, ладит с рифмой и при этом никакой натуги, все идет плавно, с набором скорости, без нажима.
Потом:
Если только что из штрека,
То приятнее «Казбека»
Для него табак любой —
И «Ракета» и «Прибой».
Сменил незаметно чередование строк, поставив рядом рифмующиеся стихи. Но получилось естественно, умело, как у заправ ского поэта. Я украдкой посмотрел в его сторону: сидит, по-прежнему покрытый и алостью, сидит, видно, затаив дыхание. Чувствуется, что весь напряжен, ждет от меня каких-то слов. Но я пока не спешу их произносить, пусть потерпит еще. Осталось читать немного. И тогда я все ему выскажу, все, что думаю.
Идем дальше:
Он затянется — аж охнет —
И секунду — две — молчок,
От души потом причмокнет:
— Ух! Вот это табачок!
Молодчага, Коля! Все представляешь, все на виду, затяги вающийся шахтер — вот он передо мной. Сидит, еще распаренный шахтным духом, еще горячий от бешеного шахтного ритма, лавной гонки, но уже чувствующий себя на поверхности с ее радостями и светом. И ему хорошо сейчас. Нет, что ни говори, а это надо самому прочувствовать, а потом передать словами. Да еще не кое-как, лишь бы шло в рифму, а точно, как на фотографии,-и выражение, и чувства, и переживания. Паренек, видать с первого предъявления талантливый.
Ну а что было потом? Читаю:
И дымок, что след ракеты.
Плавно пустит к небесам.
Некурящий, видя это,
Закурить не прочь и сам.
Тут я чуток засомневался. Явная агитация за курение. Но курение — дело сугубо добровольное. Лично я, к примеру, сам не курю и других стараюсь отвращать от этого нездорового занятия. Однако прощаю грех автору. У него такой взгляд на вещи, у меня другой, у третьего еще какой-нибудь. Но написано-то хорошо.
И наконец последняя строфа;
И скажу я в заключенье,
Что вошла в шахтерский быт
Фраза важного значенья
«Дай, товарищ, закурить!»
Великолепно! Ай да, Коля-Николай! Написал вещь. А с виду он сам по себе — простяга парень, сразу и не признаешь, что в нем столько спрятано способностей. И еще каких. Редких, не похожих на другие. Добрый пяток лет я готовил «Литстраницы», пропускал через себя десятки стишков и рассказцев. И все они были правильными, безупречными в смысле техники, но мыслей в них — кот наплакал (если вообще попадались). Рифмовали ребята ради рифмовки, стремились походить на маститых, у них на прокат брали и лексику, и ритмику, а то и потихоньку чужие образы выдавали за свои.
А тут все не так, все иначе. Свежесть, свой поворот, удачные словосочетания, новизна. Тут не скажешь — да было такое, да писали об этом. Нет, не было. Нет, не писали. Это первое, пришедшее в мои руки за последние пять лет стихотворение, которое сработано по-настоящему, сработано на совесть. Тут ничего не убавить, ничего не прибавить. Я поднял голову. Николай смотрел на меня.
И мне по сей день видится его ждущий взгляд, взгляд мне очень понятный — насмотрелся за годы «литконсультанства» и подготовки к публикации «Литературных страниц». Человек ждет приговора. Что услышат его уши из моих уст? Иной, который с апломбом, самоуверенный, держится с бравадой, считая, что положил на мой стол по меньшей мере шедевр, если не века, так текущего месяца. Такому стараешься мягче, подсластив горькую пилюлю, дать знать, что шедевром и не пахнет, да и вряд ли когда запахнет, что нужно (наш любимый консультантский конек) — читать классиков, ну там Пушкина, Лермонтова, Блока, да и современных тоже надо поэтов — Твардовского, Исаковского, Симонова, Суркова…
Но Коля… Ему нужны другие слова. Он их не то что заслужил, он их обязан услышать. Я ему произношу их:
– Я прочитал. Ты знаешь, мы напечатаем…
Надо было видеть, как просияло его кругловатое лицо с при пухлыми и очень симпатичными губами. Он смотрел на меня с восторгом, хотя я ровным счетом ничего-то и не произнес особенного. Просто высказался в том смысле, что стихи стоящие и их следует обнародовать. И, как теперь принято говорить в таких случаях, и никаких проблем.
A потом я, отнеся листочек Николая машинистке, вернулся к нему самому и принялся его «допрашивать»: кто? откуда? родители? где учился? где работает? сколько лет? с кем дружит? что читает? что читал? пишет ли в газеты? когда почувствовал тягу к стихам?
Все было очень интересно, все хотелось о нем знать. Разговорились, перешли на «ты», разница-то в летах у нас не очень-то и большая. А собеседник из него хороший. Паренек начитанный, из простой горняцкой семьи, при немцах оставался, как тогда говорили, был на оккупированной территории. Немцев? Да, видел, запомнил. Запомнил, как расстреливали они пленных советских солдат. Он много увидел, он много пережил. Кто жизненных наблюдений хватило бы на роман.
И мне подумалось: а ведь со временем Николай догадается, что это его долг — рассказать о впечатлениях детства, что остались в его памяти навсегда. Чтобы знали люди, какой пеной досталась нам Победа. Что вынесли и претерпели они во имя ее.
– Коля, — спросил я его, — ты когда почувствовал, что тебе хочется написать стихотворение?
– Когда? Я как-то и не задумывался над этим? Меня само оно тянет. Taie и хочется сесть за стол, взять ручку, обмакнуть ее в чернильницу, придвинуть к себе тетрадь и…
Я спросил, читал ли он стихи в «Макеевском рабочем», которые написаны были мной. «Дай, товарищ, закурить?». Он густо покраснел. Испугался, что я примусь в чем-то обвинять, хотя никаких намерений на этот счет я не имел, да и не собирался этого делать.
В конце-концов я пороха не выдумал, нужно было написать текстовку в номер для снимка, я и написал, использовав любимую миллионами песенку Клавдии Шульженко, применительно к шахтерской среде.
– Пускай тебя ничего не смущает, — поспешил я его успокоить, — Мы пользовались одним источником. Но разница в том, что ты написал стихи, куда лучше меня. С чем тебя и поздравляю!
Я протянул ему руку и пожал его ладонь, уже не раз державшую очевидно шахтерскую лопату. Его .рука оказалась крепкой и сильной.
Тут вошла машинистка и положила мне на стол уже перепечатанные анциферовские стихи на листке с редакционным паспортом.
– Спасибо вам, — поблагодарил я ее и обратился к Николаю: — Так вот, Коля, стихи мной подготовлены к печати. Сегодня сдаю.
– В «Литературную страницу»?
– Зачем ждать? Хорошие стихи можно печатать ежедневно. Ведь они украшают газету. А ты написал именно такие.
Я проводил его до лестницы со второго этажа и сказал ему перед тем, как расстаться:
– Следи за газетой. На днях или раньше, будут напечатаны.
Через два дня стихи А. Анциферова увидели свет. Он с утра
пришел ко мне. У него было конкретное предложение: нужно отметить это событие.
Я поздравил его от души, присовокупив при этом, чтобы все, что им будет впредь написано, без задержки доставлялось в редакцию. От предложения отметить важное в его жизни событие категорически, к его явному разочарованию, отказался: Коля, уволь, я не питущий. И тебе не советую.
– Так у нас, шахтеров, заведено…
– Будь добр, для меня сделай исключение.
Я его, кажется, огорчил. Но что я мог поделать, у меня свои принципы и свое отношение к жизненным явлениям, привычкам и традициям. Мне угощения, отмечание событий противопоказаны. Запрещены мной самим.
После первого стихотворения Николай принес второе, третье… И пошло… Он оказался плодовитым автором. Писал стихи быстро, писал их легко. Все они, словно крупные, своевременносозрелые плоды увесисто клались им на мой стол. И каждое меня радовало. Тем, что мне доставляло удовольствие читать все, что он приносил, тем, что был я уверен: там все на месте, там все здорово, там обязательно будут находки.
Каждая новая публикация радовала Николая. Он теперь, как свой человек, наведывался в редакцию. Его здесь принимали запросто, хвалили, если стихи были в сегодняшнем номере, или расспрашивали, о чем он напишет еще.
Анциферов рос на глазах. И не чинился при этом, был таким, каким запомнился мне первый раз: держался скромно, смущался, краснел.
Случалось, что в редакции из-за перегрузки газеты официозами, просто нечего было делать. Письма подготовлены к печати, «опера — тики» сданы в секретариат. И мы всей гоп-компанией садились за «тлю». Не слышали, что такое «тля»? Это игра интеллигентов. Ее называют еще «самоваром». Берется слово и по команде играющие принимаются из букв, что в нем, образовывать новые слова. Только из этих букв и каждая буква повторяется только раз, если в слове нет еще одной точно такой.
Но почему «тля»? Расскажу. Мы играли. Подводились итоги, кто больше набрал слов, таких, которых нет у остальных. Вроде бы выяснили. Вроде бы все слова, какие можно образовать поименованы. И вдруг Виктор Яковенко — сейчас видный поэт, член Союза
писателей, он работал в партотделе газеты и писал стихи, — громко говорит:
– Есть еще одно слово.
– Какое? — все с любопытством оборачиваются к нему, уверен ные, что никаких других слов уже «выжать» из тех букв невозможно.
Виктор Яковенко спокойно говорит:
– Тля.
Он прав. Тля! Никто не скомбинировал этого слова, Яковенко сделал это и победил в туре.
С тех пор «самовару» было присвоено другое, более емкое и точное название — тля.
Николай Анциферов, бывая в редакции, всегда принимал участие в «тле» и как все заметили, немало преуспевал в этой игре.
Он ловко манипулировал комбинациями букв, быстро заполнял на листке колонки с новыми словами. И нередко становился победителем.
За что его стали уважать все, кто участвовал в «тле».
Николая мы все время печатали. Стихи его пользовались неизменным успехом. Я помню, в адрес редакции приходили письма, в которых читатели расспрашивали о Николае, просили чаще публиковать его стихи. Писали и шахтеры, писали домохозяйки, учащиеся техникумов.
Коля становился известным в Макеевке. И попутно не расставался с родным литературным объединением, где его слушали, где о нем вели разговоры, где он со своим горячим и прямым (по-шахтерски, без обиняков) характером частенько вступал в споры и тем, кто пытался придираться, указывать на неточности.
Однажды он вступил в конфликт с руководителем литобъединения, признанным поэтом М.А.Фроловым. Об этом я скажу позже, а пока остановлюсь на одном факте, который бы я лично назвал
Ложное открытие
В самом деле, как бы вы приняли такую несуразность? Газета «Макеевский рабочий» уже больше года регулярно публиковала стихи Николая Анциферова, уже его знали в городе. Он уже несколько раз читал свои стихи на широкой аудитории. Однако…
Смуту родил писатель Анатолий Мартынов. Это он почему-то посчитал, что Николай Анциферов, как поэт, был открыт другой газетой… «Комсомолец Донбасса».
В сборниках Н. Анциферова, которые он готовил, Мартынов вся кий раз не обходился без обнародования собственной версии рождения поэта Анциферова. Послушайте, что написано им в недавно напечатанном сборнике «Донбасс, Колыбель моя»:
Впервые мы встретились с ним в 1952 году… Ко мне в отдел литературы и искусства зашел невысокий паренек в резиновых сапогах с отвернутыми голенищами, в дешевом пиджачке и кургузой кепочке.
– По стихам ты тут работаешь? На вот глянь.
В отделе были горы, завалы стихов, но давать в газету было нечего. И вдруг после набившей оскомину словесной мишуры — у меня в руках стихотворение «Дай, товарищ, закурить». На следующей странице — «Получка» , дальше — «Вельможа». Неужели я, рядовой журналист, стою у истоков такого таланта… На следующий день вышла полоса малоформатной газеты с портретом и стихами. Так шахтерский Донбасс впервые узнал своего певца Николая Анциферова».
Все верно, все правильно, за исключением того, что не упоминалось о том, что уже Анциферов был печатаемым и неоднократно, на страницах «Макеевского рабочего». Однако этот факт из биографии поэта почему-то «упорно» выпадает. Скорее всего, Анатолию Мартынову следует впредь исправить эту досадную неточность и от казаться от ложного открытия поэта и отдавать приоритет в этой части совсем иному органу, который опубликовал стихи Николая, пожалуй, на пару лет раньше, их уже читала Макеевка.
Надеюсь, что Мартынов учтет это в дальнейших публикациях, посвящаемых Анциферову. Кстати сказать, Коля и Толя дружил, тут я признаю, что их отношения были теплыми, приязненными, Мартынов на правах старшего товарища покровительствовал ему, помогал в житейских коллизиях. Но не порывал Анциферов дружбы и со мной.
Я жил не в Донецке, а в поселке, что находился в тридцати километрах от областного центра. Так что с Николаем мы встречались реже. Но дружба наша не прекращалась. Я помогал ему тоже, о чем расскажу позже.
Продолжение следует
- Автор: Санин Леонид Иванович
- Газета «Макеевский рабочий». 16 августа 1990 года
- Материал предоставил Геннадий Санин
