Люстра в синагоге
Моя память сохранила отдельные картинки из раннего детства. Вот женские розовые платья… голубой светильник, зелёный абажур, множество стеклянных разноцветных баночек и… острый запах лекарств.
Скрючившись в платяном шкафу, я перочинным ножом методично срезаю с. одежд белые пуговицы. Все, до последней, как тот котёнок, что до последней капли вылизывает молоко из кастрюльки.
В нашей семье было много детей, родившихся до меня. Но пищи в доме явно недоставало на всех едоков. Яичница, например, подавалась только кормилицу семьи. Правда, отец всегда делился ею со мной. Быстро проглотив эту вкусную и редкостную пищу, я осторожно сползал с отцовских колен, стремясь поскорее отдалиться от его жёлтой бороды. Не терпел ничего жёлтого, кроме яичницы, конечно.
Один из взрослых братьев научил меня складывать буквы «Алэф-Бэт». Он же ввёл меня в мир традиционной еврейской музыки. «Если из букв можно складывать слова, то почему бы не придумать буквы для музыки?» — подумал я… и стал записывать мелодии придуманным мною условными значками. Увидев мои старания, брат усмехнулся и добродушно заметил: «Опоздал! Это уже придумали до тебя, и называется это «натн»(ноты)».
Надо мной любили подшучивать. Как-то вбегает в дом один из братьев и сообщает, что в город прибыл «тот инспектор». «Что такое инспектор?» — спрашиваю я с нетерпением. — «Человек на трёх ногах!» Трёхного человека я искал весь день. Избегав всё местечко, вернулся домой и буквально взорвался от ярости, когда по ухмылкам старших понял, что меня запросто разыгрывают.
Любил гамму цветов всего того, что окружало меня. Как завороженный я мог любоваться радугой, а потом часами изучать одним глазом цвета с помощью кристалла, который «по случаю» вытянул из светильника в синагоге.
Больше всего я, конечно же, любил голубой цвет. Ведь именно его избрал Всевышний для небес. И копирка голубая, и мой карандаш, и костюмчик… о котором я мечтал. Мне, правда, сшили серый, «на вырост», но я его не любил. Длинные рукава мешали рукам, широкие штанины путались в ногах, не давая нормально передвигаться… Пожаловался отцу. «Ничего, вырастишь!»
Как-то вечером, с наступлением субботы сидел я, как обычно, на скамье в синагоге, недалеко от отца и слушал как кантор выводил трели «агенбэадейну»(защити нас) из вечерней молитвы «Ашихвейну авину лэшалом» («Уложи нас, отец наш, с миром»). Вдруг громадная, раскидистая медная люстра срывается с потолка и, пролетев рядом с моей головой, всем своим весом с яростью врезается в столик-ящичек моей скамьи. Люстра разбивает его в дребезги. На следующий день, в субботу меня торжественно доставили в синагогу, где я прочёл «Биркат hагомель»(благословение, которое произносят спасшиеся от смерти).
В ту же ночь меня впервые посетила мысль о неизбежности смерти. Что я умру, как и все, те несчастные, похороны которых я видел на улицах местечка. Кому нужна такая жизнь? К такому печальному выводу привёл меня простой подсчёт: столько-то лет дано человеку для жизни, примерно её половина по необходимости уходит на сон, за каждую минуту которого я вынужден сражаться с родителями. Многие годы, по-видимому, придётся быть под игом взрослых. Для настоящей жизни остаётся совсем ничего. А там, не про нас будет сказано, уже и смерть. Некоторое время эти мысли не давали мне покоя. Потом вдруг всё исчезло. Как будто их и не было.
Погром
На протяжении долгих недель, словно на крючке страха, зависло слово «погром«. Мне помнится, как старший брат, первенец семьи взбирается на крыши домов соседей. Затем в страхе спускается вниз, во двор и бежит, всплёскивая руками. Я слышу его истошный вопль: «Майне тайеринке, а-погром, рятувэйт зих!»(Мои дорогие, погром, спасайте свои души!»). В доме началась паника. Родные забегали из комнаты в комнату, хватая всё, что было под рукой. Мой отец одной рукой держит продолговатую и узкую коробку с некоторыми вещами на первый случай. Второй рукой он всовывает в карман своего пиджака полотенце, хлеб и склянку с каплями валерьянки. По опустевшей улице идёт один еврей, несущий на своих плечах престарелого и сгорбившегося рэббе. Издалека доносится глухой шум толпы погромщиков. Дальняя сторона моей родной линии побелела от пуха разорванных подушек. Наша семья переходит в какой-то двор, в котором двое ворот — одни обращены к нашей улице, другие к другой. В этом дворе уже находятся несколько семей соседей. На всю жизнь врезалась в моей памяти вечерняя молитва наших еврейских отцов в тот день погрома!
Хедер 1
Необычные и привлекательные черты лица Герцля 2 мне были знакомы с оттисков его портретов. Одним днём возвращается отец домой и говорит: «Доктор Герцль умер!». И добавляет оскорбительное выражение. Я не понял за что.
Мне была небезразлична смерть этого красивого еврея, поэтому я почувствовал обиду за него. Эта обида запала глубоко в мой душевный запасник возражений и несогласий, которые накапливались у меня, как и у других детей, с раннего возраста.
Фото проходной швейной фабрики на 3-й линии (ул. Красноармейская) где располагался родительский дом Залмана Арана
Адрес дома родителей Арана: ул.Красноармейская (3-я линия), дом 25
Как раз я вдруг неожиданно начал бегать вверх по лестнице. Посмотрела на меня мама м сказала: «Дос ваксэт а кондуктар!»(Вот и вырос кондуктор!) Но только лишь одной этой диагностикой не обошлось. По согласованию с отцом одним днём мне известили, что я начинаю ходить в хедер.
Поздним осенним вечером после первого дня учёбы в хедере по дороге домой мои ноги увязли в глубокой и засасывающей грязи. И не было никакой возможности выбраться из неё. Бумажным, цветным фонарём я осветил ночную темень вокруг себя: откуда мне ждать помощь?
Моим меламедом 3 в хедере был инфантильный старик Звулон — еврей с большой бородой и одышкой.
Его полное, широкое и рыхлое тело было облачено в «четыре крыла», талес 4 и пиджак, которые были на нём длинными и замасленными.
Комната в хедере была маленькая, а детей в ней было много. В обучении не было ничего детского и увлекательного. В системе наказаний меламеду помогала рабицен (жена раввина). Она держала ноги мальчика, который был поставлен на колени. А он, меламед, наносил и считал удары ремнём.
Только одно единственное сердечное воспоминание сохранилось у меня в памяти от первого хедера. Это замечательная еврейская народная песенка:»Ойфен прэйпатшак, брант а файерл» («Маленькая, узкая, тёплая комнатка и на огне званый обед»). Частенько мы, маленькие дети, сгрудившись у печи в осенних и зимних сумерках, пели эту песенку. Маленькие детские сердца по особенному потрясали слова о многочисленных слезах и плаче, скрытых в этих буквах.
Примечания:
1. Хедер — обучение еврейских мальчиков с 4–5 лет Пятикнижию в частном порядке на дому у раввина.
2. Герцль — Беньямин Зеев Теодор Герцль родился в Будапеште в 1860 году, умер в Вене в 1904 году. Журналист, юрист, писатель, драматург, еврейский политический деятель. Развивал и практически осуществлял идею сионизма как национально — освободительного движения еврейского народа. Провидец восстановления еврейской государственности.
4. Талес — верхняя одежда еврея во время молитвы
Чмтайте все части воспоминаний Залмана Арана.
- Автор: Пётр Варият
Дорогой Петя! Как всегда, с большим удовольствием прочел твой перевод. Художественные образы, доверительный стиль, детали еврейского быта, колорит — все это делает твою работу весьма интересной и необходимой нынешним и грядущим поколениям.
Изменить